Продолжение статьи «К вопросу о привлечении взыскателя к ответственности по ст. 395 ГК РФ за приведение в исполнение ошибочного судебного акта».
Комментарий к п. 59 постановления Пленума ВС РФ от 24.03.2016 № 7 «О применении судами некоторых положений Гражданского кодекса Российской Федерации об ответственности за нарушение обязательств».
2. Объективистская интерпретация позиции Пленума ВС РФ (отсутствие противоправного деяния как основания имущественной ответственности истца)
Освобождение истца от ответственности за приведение в исполнение ошибочного судебного акта ввиду его управомоченности на осуществление данного действия (в силу ст. 16 АПК РФ, ст. 13 ГПК РФ) кажется весьма удобным способом аргументации в пользу занятой Верховным Судом РФ позиции, однако уже при ближайшем рассмотрении обнаруживается его явная недостаточность. Связано это с тем, что отсылка к формально действующему судебному акту способна обосновать лишь правомерность перемещения денежных средств от ответчика к истцу на момент его исполнения, однако не может объяснить, почему последующее удержание присужденной суммы истцом, в том числе после отмены данного решения, также следует считать легитимным.
Чтобы разрешить это затруднение, требуются дополнительные доводы, которые, как правило, звучат следующим образом: поскольку до момента принятия итогового судебного акта по делу суд не разрешает вопрос о повороте исполнения судебного акта, все это время у истца отсутствует юридическая обязанность по возврату ошибочно взысканного с ответчика. Такая обязанность возникает у истца лишь в момент вступления в силу судебной резолюции о повороте исполнения, и, следовательно, дополнительные охранительные притязания, связанные с ее неисполнением (в том числе по уплате процентов), не могут образоваться ранее этой даты.
Примеры подобного рода рассуждений можно найти в судебных актах. Так, в Постановлении Арбитражного суда Московского округа от 11.08.2016 N Ф05-11231/2016 по делу N А40-182074/15 прямо, со ссылкой на ст. 325 АПК РФ, указано, что «отмена исполненного судебного акта и направление дела на новое рассмотрение не образуют юридической обязанности по возврату полученных взыскателем по такому акту денежных средств». В Постановлении Федерального арбитражного суда Северо-Западного округа от 20.12.2013 по делу N А21-4681/2010 также говорится о том, что законные основания для удержания ошибочно взысканных денежных средств отпадают лишь после вступления в законную силу судебного акта об отказе в иске, после чего все то, что было получено истцом, подлежит возврату ответчику. Иными словами, в этих и других судебных актах аргументация строится на соединении ст. 16 АПК РФ, постулирующей правомерность первоначального перемещения денежных средств от ответчика к истцу исполнительным действием судебного акта (который играет роль iusta causa для такого предоставления), и ст. 325 АПК РФ, призванной обосновать законность последующего удержания истцом полученных денежных средств вплоть до вынесения резолюции о повороте исполнения.
Вместе с тем данная аргументация не может считаться удовлетворительной.
Во-первых, взгляд на впоследствии отмененное решение как на правомерное основание получения истцом денежных средств, по сути, предполагает абстрагирование судебного акта о присуждении от тех установленных в нем материальных фактов и правоотношений, вывод о существовании которых послужил причиной для его принятия. Неважно, что соответствующий вывод в дальнейшем был опровергнут, — поскольку на момент исполнения первоначальный судебный акт обладал свойством обязательности (ст. 16 АПК РФ), он, по мысли судов, был способен заменить собой необходимый материально-правовой состав.
Такие рассуждения видятся ошибочными. Современное представление о правосудии опирается на идею о том, что процессуальная защита может быть предоставлена заинтересованному лицу, лишь поскольку существуют внепроцессуальные основания, обусловливающие такую потребность (п. 1 ст. 2 АПК РФ, ст. 2 ГПК РФ). Именно поэтому вся судебная процедура является механизмом установления материально значимых фактов, а мотивировочная часть судебного акта должна содержать сведения о них как о причине вынесения судебной резолюции. Это предопределено конституционным назначением юрисдикционной деятельности государства — не вмешиваться в правоотношения сторон, не создавать волюнтаристским образом для них права и обязанности, а лишь способствовать беспрепятственной реализации тех правовых возможностей, которые возникли в рамках свободного взаимодействия независимых субъектов экономического оборота (ст. 46 Конституции РФ).
Следовательно, не судебное решение как акт государственной власти, а только и исключительно те материальные факты и правоотношения, которые в ходе разбирательства подтверждены судом, должны рассматриваться в качестве каузы совершаемых по итогам и в связи с процессом имущественных предоставлений. Решение же должно восприниматься лишь в качестве инструмента, обеспечивающего возможность их осуществления помимо воли обязанного лица и вопреки ей, т.е. как имеющее сугубо внешнее к материальным отношениям сторон значение.
Осмелимся предположить, что причины распространенного, но тем не менее ошибочного взгляда на решение суда как на основание совершаемых в рамках исполнительного производства предоставлений (примером чему являются вышеуказанные судебные акты) носят сугубо эмпирический характер. Действительно, для стороннего наблюдателя принудительная реализация юридической обязанности выглядит существенно иным образом, нежели ее добровольное исполнение. Обязанность должника и пристава исполнить судебный акт (ст. 16 АПК РФ) и связанная с ней правореализационная деятельность как бы выходят здесь на первый план, вследствие чего возникает соблазн утверждать, что эта публичная обязанность заменяет собой изначальную частноправовую, а судебное решение становится новым каузальным основанием для производимых в рамках исполнительного производства имущественных предоставлений.
Такая точка зрения, принимающая совершающееся здесь изменение модуса исполнения юридической обязанности (действиями судебного пристава-исполнителя, а не добровольными действиями должника) за изменение ее природы, наивным образом искажает подлинный смысл происходящего. Наличие внешних публично-правовых форм, возникающих в связи с вступлением судебного акта в законную силу, не должно становиться препятствием для различения за ними материально-правовой первоосновы — того исходного материально-правового отношения, ради которого только и функционирует опосредующая его реализацию процессуальная надстройка. Именно оно является единственно значимой целью судебной и исполнительной деятельности, ее подлинным триггером, и, стало быть, именно продекларированный в судебном решении материально-правовой состав, а не само судебное решение, должен рассматриваться в качестве действительного основания для происходящего здесь (пусть и в принудительной форме) перемещения имущественных благ в сферу хозяйственного господства истца. При его отсутствии судебное решение выступить в роли суррогатной, заменяющей каузы неспособно.
Во-вторых, взгляд на впоследствии отмененное решение как на основание получения истцом денежных средств и причину освобождения его от обязанности уплачивать проценты по ст. 395 ГК РФ в контексте разбираемой объективистской интерпретации является логически последовательным лишь при условии, что дальнейшая отмена такого решения будет пониматься как отпадение каузы с перспективным эффектом (ex nunc). В противном случае объяснить освобождение истца от ответственности отсутствием обязательства по возврату неосновательного обогащения будет невозможно, ибо при ретроспективном отпадении каузы такая обязанность должна считаться возникшей с обратной силой применительно к моменту исполнения первоначального судебного акта.
Такой подход, однако, обнаруживает при последовательном его проведении ряд побочных проблем. Например, распространение этой логики на судебные решения об исполнении договорной обязанности передать индивидуально-определенную вещь будет означать не только то, что право собственности на такую вещь необходимо будет считать перешедшим в результате исполнения решения от ответчика к истцу (при отсутствии подлинного договорного основания!), но и то, что после отмены соответствующего судебного акта это право не будет истцом автоматически утрачено, а все распоряжения, сделанные им в течение «периода подвешенности» (отчуждение в пользу третьего лица, наложение залогового обременения и т.д.), будут считаться сохраняющими силу как совершенные подлинным правообладателем. Это неминуемо поставит нас в оппозицию к сложившемуся в судебной практике и подтвержденному высшими судами подходу, согласно которому вещь, отобранная по действующему, но впоследствии отмененному решению о принуждении ответчика к исполнению договорной обязанности, должна рассматриваться как выбывшая из владения собственника помимо его воли, т.е. как подлежащая изъятию даже у ее добросовестного приобретателя.
Приравнивание последствий отмены ошибочного судебного акта к юридическим последствиям расторжения исполненного договора, который также теряет силу лишь на будущее время (ex nunc), выглядело бы парадоксальным. По сути, два диаметрально противоположных явления — добровольное исполнение действительного (хотя и расторгнутого впоследствии) договора, заключенного по свободному усмотрению его участников, и принудительное отобрание вещи на основании ошибочного судебного акта, принятому вопреки воли собственника, — приводили бы к одинаковому правовому результату, что абсурдно.
В-третьих, неверной является и идея о том, что возникновение обязательства по возврату неосновательно взысканного необходимо определять в соответствии с нормами АПК РФ о повороте исполнения (ст. 325 — 326), относя его к моменту принятия итогового судебного акта по делу (ч. 1 ст. 326). Здесь опять-таки происходит смешение процессуальных и материальных явлений. Сугубо процессуальному юридическому факту, коим является вынесение резолюции о повороте исполнения, необоснованно придано несвойственное ему правопорождающее (в материальном смысле) значение.
Для того чтобы понять допущенную здесь ошибку, необходимо вспомнить, что в жизни любого притязания должны быть разграничены, как разновременные, (а) момент его возникновения (и немедленного либо последующего созревания), устанавливаемый согласно нормам материального права, и (б) момент, когда оно получает непосредственную возможность быть реализованным в рамках исполнительных процедур, определяемый по правилам гражданского судопроизводства. Существование временного промежутка между ними обусловлено очевидными причинами — механизм принудительного исполнения может начать функционировать лишь при условии предваряющего его судебного разбирательства, в рамках которого существование спорного притязания должно быть верифицировано судом.
Не является исключением и кондикционное притязание ответчика о возврате неосновательно взысканного по ошибочному судебному акту, в отношении которого оба этих момента также необходимо определять строго дифференцированно. В поисках ответа на первый вопрос — о возникновении данного притязания — необходимо руководствоваться нормами материального права, а именно ст. 1102 ГК РФ, согласно которой неосновательное обогащение является следствием перехода к приобретателю имущества при отсутствии легитимирующей его каузы. В данном случае, как мы сказали, это происходит в момент исполнения первоначального ошибочного решения.
Поиск обстоятельства, с которым законодатель связывает оснащение рассматриваемого притязания принудительно-исполнительным инструментарием, следует осуществлять, обратившись к процессуальным нормам. При этом особенность разбираемой ситуации будет заключаться в том, что обогащение истца происходит здесь по ходу уже начатого процесса, ввиду чего этот процесс надлежит рассматривать и как место разрешения спора о возвращении полученного ответчику. Вследствие исполнения первоначального решения происходит своего рода удвоение предмета судебной деятельности: спорным становится не только ранее заявленное притязание истца, экономически уже осуществившееся (хотя и юридически условно, так как производство по делу все еще продолжается), но и обратное ему зеркальное требование о возврате взысканного, на чем настаивает ответчик, используя средства обжалования первоначального решения. Вынесение же итогового судебного акта в его пользу, в свою очередь, будет свидетельствовать о завершении этой тяжбы, играя роль того самого процессуального факта, посредством которого кондикционное притязание ответчика декларируется (а не порождается (!)) для целей незамедлительного исполнения.
Указание на ст. 325 — 326 АПК РФ как на нормы, фиксирующие момент возникновения обязанности взыскателя по возврату недолжно полученного, ошибочно, потому что им de facto присваивается несвойственное материально-правовое значение. Они как бы становятся суррогатом главы 60 ГК РФ для ситуаций, когда обогащение произошло в рамках судебного процесса вследствие принятия неправильного решения. Такая их трактовка в корне неверна, ибо игнорирует предмет регулятивного воздействия процессуального законодательства, призванного нормировать процедуру разрешения споров, а не перемещение имущественных благ (ч. 2 ст. 3 АПК РФ, ч. 1 ст. 1 ГПК РФ). Для того чтобы вменить положению процессуального закона значение нормы, непосредственно регулирующей имущественные отношения сторон, необходима недвусмысленная воля законодателя и очевидные теоретические и политико-правовые предпосылки.
Применительно же к ст. 325 — 326 АПК РФ эти требования не соблюдаются. Содержание находящихся в них норм — надо сказать, довольно скупое — свидетельствует о присущем им сугубо инструментальном значении, регулировании ими лишь процедурной стороны вопроса о восстановлении интересов ответчика, но не самих этих отношений, которые по своей материальной природе могут отличаться большим разнообразием (кондикция, виндикация, реституция владения и т.д.). При этом неочевидны и какие-либо политико-правовые причины изъятия отношений, порождаемых исполнением ошибочного решения, из-под регулирующего воздействия применимых к ним норм материального права путем создания специального института, помещенного в текст Арбитражного процессуального кодекса. В связи с этим обращение к нормам о повороте исполнения (ст. 325 — 326 АПК РФ), а не к положениям гражданского права (ст. 1102 ГК РФ) для определения момента возникновения кондикционного притязания ответчика о возвращении ему недолжно взысканного представляется ошибочным. Данные нормы лишь указывают на момент, когда ранее возникшее обратное притязание ответчика приобретает свойство процессуальной определенности, вследствие чего для его реализации может быть незамедлительно получен исполнительный документ.
Совокупность приведенных выше соображений позволяет нам говорить о неработоспособности идеи, согласно которой обязательство истца по возврату неосновательно взысканного возникает лишь после вынесения по делу итогового решения об отказе в удовлетворении иска. Такая обязанность в условиях отсутствия материальной каузы, легитимирующей произведенное предоставление, рождается и созревает незамедлительно в момент исполнения первоначального судебного акта, и, следовательно, дальнейшее использование полученной денежной суммы является материально противоправным, что свидетельствует о наличии в действиях истца объективной стороны правонарушения, ответственность за совершение которого предусмотрена ст. 395 ГК РФ.
Это заставляет нас обратиться к альтернативной линии рассуждений и попытаться интерпретировать правовую позицию Верховного Суда в свете идеи о добросовестности истца, приводящего в исполнение формально действительный, хотя и материально ошибочный судебный акт и удерживающего на его основании взысканную сумму.